Париж Ариадны Эфрон (дочь М. Цветаевой).

При всей трудности жизни семьи во Франции безденежья, безработицы, прямой нищеты — никогда впоследствии в жизни Ариадны Сергеевны не было такой свободы, как в молодости в Париже. Она любила Париж, как город своей юности, как город бесконечных возможностей. В нем прожила она двенадцать лет: приехав туда тринадцатилетней девочкой, она покинула Париж в двадцать четыре года.

Из-за стесненного материального положения семьи Ариадна Сергеевна не получила никакого систематического образования, однако в Париже она прошла начальное обучение рисованию, которое в последующей жизни выручало ее. Она училась в Художественной школе при Лувре, в студии В. Шухаева, в мастерской Н. Гончаровой. Из опубликованных графических работ известен ее шаржированный портрет Г. Адамовича; в ЦГАЛИ и в частных архивах хранятся ее многочисленные рисунки, акварельные и гуашные эскизы, образцы книжной графики. В Париже 1930-х годов Ариадна Сергеевна занималась и журналистикой, публикуя хроникальные заметки в киножурналах.  Далее текст воспоминаний... 

ТРИ ВСТРЕЧИ

Когда мы жили п Париже, то есть в пригороде, как всегда, я училась в рисовальной школе при Лувре. Училась я там книжной графике. Родители мои могли заплатить только за один триместр, а я за этот триместр показала французам весь русский блеск - и меня оставили учиться дальше. А я тогда очень увлекалась кино и тогда же его исчерпала, так что уже никогда потом в кино не ходила. И я была начинена всевозможными сведениями о киноактерах. Пожалуй, единственное, что я знала к жизни хорошо, это мифологию и вот этих киноартистов.

И вот в Париж приехали тогдашние кинозвезды из кинозвезд — Дуглас Фербенкс и Мери Пикфорд. Он был для того времени идеал мужчины и очень большой акробат: во всех фильмах он прыгал с крыш и т. п. А она была идеалом женщины. У нее был тот тип, который сейчас совершенно вышел из моды,— маленькая, очень миниатюрная блондинка с большими карими глазами и малюсеньким ротиком.

Они остановились в американском посольстве, и у всех было такое впечатление, что они оттуда никогда не выходили. Посольство было окружено плотным кольцом журналистов. Заметки сначала появлялись доброжелательные, а потом все злее и злее, потому что. действительно,— не показываются, отнимают хлеб у журналистов...



Бульвар Монпарнас

И вот однажды иду я по бульвару Монпарнас — и никакой это не бульвар, а просто улица, деревьев там нет, а чередуются в каждом доме: кафе — магазин, кафе — магазин. И то в этом кафе сидит Эренбург, то в другом сидит Эренбург и вообще всякие Модильяни навалом! И был там один такой дом, тогда он производил ошеломляющее впечатление, на него специально ходили смотреть, а сейчас это самый заурядный дом. Он был восьми- или девятиэтажный, весь фасад его был стеклянным, и принадлежал он какой-то цветочной фирме — в первом этаже был магазин, а в остальных сама контора, фирма: они принимали заказы со всех концов света, отправляли цветы или посылали заказы в любую страну на точно такие цветы тамошним фирмам. Внизу, в магазине, была огромная витрина, которая менялась каждый день: то там была одна сирень, всевозможная, великолепная, то там были — в таких плетеных кузовках, на зеленом мху — пармские фиалки. И по стеклу всегда тихо-тихо струилась вода, создавая цветам влажную атмосферу. И это было настолько прелестное зрелище, что я всегда, идя из училища на вокзал Монпарнас  на свою электричку, делала крюк и обязательно глазела на эту витрину.

Так вот, останавливаюсь я, смотрю на цветы, а в магазине полумрак и народу немного. И, случайно заглянув внутрь, вижу — Мери Пикфорд выбирает розы, а Дуглас Фербенкс стоит рядом! Не успев вздохнуть, я рванула туда, прекрасно зная, что она по-французски не говорит, а он чуть-чуть объясняется. Я смело подошла к нему, потребовала автограф на каком-то из своих рисунков и сказала, что очень приятно видеть в Париже их обоих. Он поблагодарил меня на очень плохом французском языке, она промурлыкала что-то по-аглицки, и вдруг — он преподносит мне букет роз! Такой же, как у нее!! Великолепные, черные, как гуталин, розы на длинных-длинных стеблях!!!

Ног под собой не чуя, я понеслась домой. Влетаю в квартиру, мама сидит за столом перед тетрадью, вот так, поддерживая рукой лоб, она всегда так сидела, надо лбом уже была седая прядь... И вот влетаю я.

— Мама,— кричу я с тем наивом, который она во мне очень не любила,— мама, кого я сейчас видела!

— Кого? — спрашивает мама, поднимая голову.

— Дугласа Фербенкса и Мери Пикфорд!

— Ну и что?

— Как же — что? Смотрите, какие он мне розы подарил! Мама взглянула на букет равнодушно.

— Лучше бы они тебе башмаки купили,— сказала она и опять склонилась над столом.

А я села и тут же написала письмо в киножурнал — вот, мол, я какая! Вы ничего не можете, а я их видела, говорила с ними и получила в подарок розы! И ты знаешь, они это напечатали, потому что у них ну вообще ничего не было. И через некоторое время мне приходит письмо из этого журнала: «Мадмуазель, что же вы не приходите за гонораром?»

Мадмуазель, конечно, рванула за гонораром, и редактор мне сказал:

— Мадмуазель, у вас прелестный слог, вы могли бы стать журналисткой, но для этого надо, чтобы у вас был не только слог, но и везенье.

— О,— сказала я беспечно,— мне всегда везет.

— Ну, давайте с вами договоримся: если у вас будут еще две такие встречи — а всего, значит, три,— приходите к нам опять. Только одно условие, мадмуазель, это должны быть случайные встречи, вы не должны их искать специально.

Он мне дал целую пачку журналов с моим «произведением» и фотографиями Дугласа Фербенкса и Мери Пикфорд, и я ушла.

Иду по улице, с гонораром, с пачкой журналов под мышкой, кругом толпа, и вдруг — над толпой — голова: Шаляпин! Идет с женой, выше всех, блондин. резкие складки у рта... Я бросилась к нему, зная, что он терпеть не может компатриотов и с русскими вообще не разговаривает, и на чистейшем французском языке говорю:

— Мсье, как мы рады вас видеть в Париже! Правда ли, что вы сейчас снимаетесь в фильме «Дон-Кихот»? Неужели мы сможем увидеть этот образ в вашем воплощении?!

Он расплылся в улыбке:

— Да... Я снимался в «Дон-Кихоте»...— Он рассказал мне о съемках, сказал, что там снималась и его дочь, что съемки уже кончились и он только что приехал из Ниццы.

Я вытащила записную книжку п потребовала автограф. Он написал: «Милой французской девушке на память» и сказал:

— Мадмуазель, я не только дам вам автограф, а даже подарю свою пластинку, которая только что вышла.

Он протягивает руку (оказывается, он шел просто так, а жена несла сумку с пластинками), вытаскивает большую пластинку, надписывает ее — просто Шаляпин латинскими буквами — и протягивает мне. Я поблагодарила его и понеслась обратно в редакцию.

Там не ждали меня так скоро и встретили уже менее приветливо.

— Ну, мадмуазель, кого же вы увидели на этот раз?

— Шаляпина.

— Мадмуазель,— мягко сказал редактор,— ведь мы с вамп уславливались о реальных встречах... Шаляпина вы не могли увидеть, потому что сейчас он находится на Лазурном берегу, в Ницце, где снимается в фильме «Дон-Кихот».

Я выслушала его объяснения и выложила перед ним оба автографа. Пока он их рассматривал, не веря собственным глазам, я сказала небрежно:

— Так я, пожалуй, прямо тут у вас присяду и напишу...

И вышла я оттуда с уверенностью, что и в третий раз так же запросто встречу кого-нибудь. А срок мне дали — один месяц.

И вот хожу я по Парижу, хожу, заглядываю во все витрины, во все кафе...— ну никого, совершенно никого! А в это время приходит письмо от одной маминой знакомой — Елены Александровны Извольской. Она тогда отдыхала в Фонтенбло и приглашала маму приехать погостить, написав: «Если Вы сами не сможете, пришлите хотя бы Алю». Я и поехала.

Фонтенбло — прелестное место, где когда-то бывал Наполеон, но, по-моему, со времени его пребывания жизнь там замерла и как-то не возобновлялась... Месяц мой подходил к концу, никто мне не встречался, и я начала забывать об этом.

Сразу по приезде Елена Александровна спросила меня:

— Аля, хочешь покататься на лодке?

— Хочу.

— A у тебя есть купальный костюм?

— Нет.

— Ну, надень костюм мужа хозяйки.

В этом месте были чудная Сена и маленький причал, где была привязана лодка. Я взгромоздилась в нее, не умея ни плавать, ни грести, и стала махать веслами. Берега проносились мимо, мелькал п. как мне казалось, на самом деле—я тихо ковырялась против течения. Потом я бросила весла, запрокинула голову и стала смотреть в небо.

Вдруг моя лодка с чем-то столкнулась. Поднимаю глаза — яхта! Белая миллионерская яхта стоит на якоре. Я стала пытаться оттолкнуться от нее веслом. Тут на ее борту появился кто-то и выплеснул гущу из серебряного кофейника чуть ли не на меня. Я взглянула на человека с кофейником — это был только что свергнутый король Испании Альфонс XIII! У него было желчное лицо испанского выродка.

— Мсье, мсье! — крикнула я. Он брезгливо поглядел за борт.

— Мсье, скажите, пожалуйста, который час?

Он буркнул мне что-то,  например — полтретьего, и скрылся. Я со всего маху припустила к берету. Прихожу в дом.

— Вы знаете, кого я сейчас встретила на Сене? А Елена Александровна говорит:

— Наверное, Альфонса XIII.

— Да... А откуда вы знаете?

— А его все видят. Его яхта стоит здесь уже давно, и все подъезжают на лодках и спрашивают у него, который час.

Ну, я так и написала в свой журнальчик, не скрыв, что я была далеко не первая. Тогда они убедились, что у меня есть не только слог, но и везение, и впоследствии очень мило подкидывали мне кое-какую работку: я ходила на какие-то приемы, киносъемки и писала об этом репортажи, ходила на вокзал встречать разных кинозвезд и тогда уже окончательно упала в глазах своей матери во прах!..